Алгебраист - Страница 118

118

Он чувствовал время от времени, что к глазам подступают слезы. Противоударный гель мягко впитывал их.

Иногда он снова подумывал, не свести ли счеты с жизнью, и тогда тосковал (как тоскуют по утраченной любви или навсегда ушедшей бесценной молодости) по силе воли, по желанию, по простой решимости покончить со всем этим: будь они в наличии, самоубийство стало бы вполне возможным. Но пока оно представлялось таким же бессмысленным и тщетным, как и все остальное в жизни. Чтобы убить себя, нужно желание, желание смерти. А когда этого желания вроде нет, когда не остается ни эмоций, ни стимулов (а только их тени, привычка к ним), то убить себя так же невозможно, как влюбиться.

Он отводил взгляд от книг и свитков, микрофишей и кристаллов, травленых алмазных листов, мерцающих экранов и голограмм и спрашивал себя, какой во всем этом смысл. Он, конечно же, знал стандартный набор ответов: живые существа — все виды и типовиды — хотят жить, хотят комфорта, хотят безопасности, им в той или иной форме нужна энергия (иногда в непосредственной, как поглощаемый солнечный свет, иногда в косвенной, как мясо), они желают размножаться, они проявляют любознательность, хотят просвещения, или славы и/или успеха и/или любого из множества видов процветания; но все это (в конечном счете) для чего? Люди умирают. Умирают даже бессмертные. Даже боги.

У некоторых есть вера, религиозные убеждения — даже в этот чудовищно, безумно, абсолютно самодостаточный век, даже в гуще этой всемирной избыточной ясности безбожия и богоотступничества, но и эти существа, казалось ему, не меньше подвержены отчаянию, а их вера, отрицая уязвимость, сама оставалась уязвимой: еще одна вещь, которую суждено потерять и оплакивать.

Рожденные в этот мир жили, боролись и хотели жить дальше: несмотря на безнадежность и боль, они отчаянно противились смерти, до последнего цеплялись за жизнь, словно ничего драгоценнее не было, хотя она не давала, не дает и не даст им ничего, кроме безнадежности и боли.

Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.

Но не означало ли это, что желание жить обусловлено некой иллюзией? Может быть, суть реальности сводилась к тому, что ничто не имеет значения, а те, кто думает иначе, просто глупцы? Имелся ли третий путь между отчаянием, отказом от логики в угоду идиотским религиозным соображениям — и неким защитным солипсизмом?

Вероятно, Валсеиру было что сказать полезного на сей счет, подумал Фассин. Но и Валсеир тоже был мертв.

Он посмотрел на Оазила и подумал, а в самом ли деле самозваный бродяга знал погибшего переходника, хозяина этого дома. Или он просто ловец удачи, хвастун, фантазер и врун?

Погруженный в эти мысли и терзаясь привычным уже отчаянием, Фассин лишь вполуха выслушивал теории старого насельника насчет развития фауны газового гиганта, его рассказы о странствиях.

Оазил рассказал, как однажды обогнул Южную тропическую полосу, где на протяжении ста сорока тысяч километров не встретил ни одной насельнической души, как попал в руки банды Юнцов-Пиратов, чтящих изваяния, полуотступников, которые сажали общественные леса корнетучников и аммиаксвайников, и стал у них рострой, талисманом, тотемом, как много тысячелетий назад в безлюдных пустынях Южной полярной области он набрел на огромный пустой лабиринт тучетуннеля. (Что это было — работа бесследно исчезнувшей шайки туннелестроительных машин? Произведение искусства? Утраченный прототип новой разновидности города? Он этого не знал — никто никогда не слышал об этом месте, об этом сооружении.) Он затерялся на несколько тысяч лет в этом огромном дереве, гигантском легком, колоссальной корневой системе, и вышел едва живой, изголодавшийся, почти обезумевший. Он сообщил о своей находке, и на ее поиски отправились другие, но так никогда и не нашли. Большинство сочли все это выдумкой, хотя на самом деле ничего он не выдумывал. Они-то ему верят, правда?

Он снова услышал стук. Он уже некоторое время слышал его, но старался не замечать, даже не причислял его к домашним шумам, таким как урчание водопровода, дифференциальное расширение или реакция на какой-нибудь резкий поток внутри окружающего газа. Потом стук прекратился, и он тоже отметил это лишь периферийным сознанием, хотя все еще не пускал его в свои мысли. Потом постукивание возобновилось, став чуточку громче.

Фассин находился в одной из внутренних библиотек — номер три, — где проводил время за скорочтением материалов одной из суббиблиотек, которую Валсеир давным-давно, по-видимому, выбрал для своих изысканий. С самых ранних времен, от которых сохранились чьи-нибудь записи, весь этот материал лежал невостребованным и нечитаемым — в течение тридцати тысячелетий, начиная с эры, предшествовавшей нескольким видам наблюдателей медленных, задолго до того, как в системе Юлюбиса появились люди. Фассин подозревал, что здесь была цепочка обменов: материал, добытый через вторые, третьи, бог знает какие руки, взявшийся бог знает откуда, возможно, в переводе самого автора (Фассин укрепился в этой мысли, когда погрузился в текст, желая убедиться, что содержание соответствует реферату), перевязанный ленточкой и на блюдечке поднесенный наскеронским насельникам каким-то давно вытесненным (если не вымершим) видом наблюдателей в обмен на — предположительно — еще более древнюю информацию. Он спрашивая себя, в какой момент большая часть материалов, которыми владеют насельники, станет итогом обмена и не наступил ли уже этот момент. Он не первым из наблюдателей задумывался об этом и, по причине полной непроницаемости насельнических записей, явно будет не последним.

118