Алгебраист - Страница 99

Насельники весело признавались, что судьба собственных чад их ничуть не заботит. Они не очень стремились переходить в женский пол и беременеть и, если уж говорить откровенно, делали это лишь потому, что так было принято, давало баллы и означало, что ты в известном смысле выполнил некий долг. Мысль о том, что нужно сделать еще что-то, приглядывать за этими выродками и впоследствии, просто вызывала у них смех. Ведь когда они сами были младенцами, их тоже вышвырнули из дома и им пришлось побродяжничать, они подвергались всем опасностям организованной травли, налетам молодежных банд и специалистов по одиночной охоте, так почему следующее поколение должно стать исключением? Эти маленькие ублюдки могут прожить миллиарды лет. Так чего уж переживать, что на протяжении каких-то ста лет своей жизни насельник мог стать жертвой прополки?

Большинство насельников сказало бы, что детишкам-рабам, которые выполняли ремонтные работы на поврежденном винте «Штормолома», крупно повезло. Может, они и содержатся в заключении, их принуждают выполнять неприятную и/или рискованную работу, но они, по крайней мере, находятся в относительной безопасности, никто за ними не охотится, их хорошо кормят.

Фассин смотрел на них, спрашивая себя, сколько из них доживут до зрелости. Неужели кто-нибудь из этих тощих, дрожащих дельтовидных существ достигнет почтенного возраста и в глубокой старости, имея за плечами миллиарды лет, станет уважаемым мудрецом? Но вот в чем была немалая странность: если ты и не сомневался, что так оно и случится, то эти детишки ни за что бы вам не поверили. Насельнические дети, все до последнего, совершенно отказывались принять — даже на минуту, даже как рабочую гипотезу, даже как довод в споре — утверждение, что они когда-нибудь, ну хоть когда-нибудь, станут такими же, как эти огромные, свирепые, ужасные двухдисковые существа, которые охотятся на них, убивают их, берут в плен и заставляют выполнять все эти жуткие работы на своих здоровенных кораблях.

«Смотритель Таак?»

«Да, полковник?»

Они вернулись к приватному разговору, используя поляризованный свет, позволявший максимально обезопасить беседу от подслушивания. Подняться сюда предложила полковник, а Фассин не знал — для уединенного разговора или чего-то другого. Он полагал, что обычный разговор здесь вряд ли возможен из-за потоков газа, вихрящихся вокруг мостков, и громового рокота двигателей.

«Я уже давно хочу у вас спросить».

«Что?»

«Вотто, что мы ищем. Без всякой конкретики, даже при том, что мы разговариваем шепот-сигналами…»

«Я вас слушаю, продолжайте, полковник. Мэм», — добавил он.

«Вы верите в то, что сказали нам во время совещания на Третьей Ярости? — спросила Хазеренс. — Когда присутствовали только Гансерел, Юрнвич и я; неужели то, что вы сказали, может быть правдой?»

Долгий переход, легендарная межгалактическая червоточина, сам список.

«Это имеет значение?» — спросил он.

«То, во что мы верим, всегда имеет значение».

Фассин улыбнулся.

«Позвольте мне кое-что спросить».

«При условии, что потом мы вернемся к моему вопросу. Слушаю вас».

«Вы верите в „Правду“?»

«С большой буквы?»

«И в кавычках».

«Да, конечно!»

Правда — так самонадеянно называлась религия, вера, на которой держались Шерифская окула, Цессория и в некотором роде сама Меркатория. Она исходила из следующего убеждения: то, что кажется реальной жизнью, на самом деле (в соответствии с некими благоговейно цитируемыми статистическими заклинаниями) является имитацией, создаваемой в рамках некоего громадного цифрового субстрата, — за ним же лежит гораздо большая по размерам и охвату реальность. Эта мысль в той или иной форме приходила в голову почти всем жителям во всех цивилизациях. (За одним любопытным исключением в лице насельников; так, по крайней мере, утверждали последние. А это, по утверждению некоторых, давало еще один аргумент в пользу того, что насельники на самом деле — вовсе не цивилизация.) Однако все — правильнее, разумеется, сказать «почти все» — быстро или нет, но в конечном счете приходили к мысли, что разница, из которой не вытекает никакой разницы, не есть разница, о которой стоит надолго задумываться, а потому можно и дальше наслаждаться (тем, что кажется) жизнью.

Правда пошла еще дальше, утверждая, что из этой разницы можно получить разницу очень существенную. Необходимо только всем сердцем, всей душой, всем разумом верить, что все пребывают внутри обширной имитации реальности. Все должны были размышлять над этим, постоянно отдавать этим мыслям приоритет перед другими и время от времени собираться, чтобы со всей торжественностью и пышностью исповедовать свою веру. Народы должны проповедовать свою религию, обращать в нее всех, кого только можно, потому что (в этом-то и было самое главное), когда значительная часть пребывающих внутри имитации признает, что это имитация, ценность имитации для ее создателей исчезнет и вся система разрушится.

Если все они часть некоего громадного эксперимента, то факт, что объекты эксперимента дознались до правды, сведет на нет его ценность. Если они чья-то игрушка, то, догадавшись об этом, заслужат внимания, может, даже награды. Если их испытывают, значит, они прошли испытание с положительной отметкой и, возможно, опять-таки заслуживают награды. Если же все это для них наказание за некую провинность перед большим миром, тогда их следует простить.

Знать, какая часть населения внутри имитации должна прозреть, чтобы остановить эксперимент (может, половина, а может, гораздо больше или гораздо меньше), было невозможно, но пока число просвещенных продолжало возрастать, Вселенная постоянно приближалась к прозрению, и откровение могло прийти в любую минуту.